— Я хотел бы встретиться с кем-нибудь из испанских офицеров. — Это была легитимная просьба, и Баст был в своем праве, но, по-видимому, полковник Санто Эммануэле думал иначе. А всего вернее, таковы были инструкции, которыми итальянец руководствовался, "общаясь" со своим "немецким другом и коллегой".
— Наши друзья, — глаза у полковника были светлые, а не темные, и смотрели на Шаунбурга внимательно, но как бы равнодушно. — Наши друзья весьма щепетильны в вопросах чести. Ведь вы меня понимаете, не правда ли?
— Думаю, что понимаю. — Кивнул Олег. Баст был бы раздражен и, более того, взбешен, но Ицковичу все эти игры в "у кого Эго больше", в смысле, длиннее, были не интересны. Он был сам по себе и смотрел на всех этих фашиков как бы со стороны и исключительно с утилитарной точки зрения. — Да, вероятно. — Улыбнулся он, глядя в холодные глаза полковника Эммануэле. — Но вы же северянин, дон Эммануэле! Вы должны знать, что за штука немецкий мозг. У нас там арифмометр, полковник, — улыбнулся он еще шире и постучал костяшкой согнутого пальца себе по лбу. — Что такое честь? — Вопросительно поднял он бровь. — Что такое щепетильность?
На этот раз он их все-таки достал. Капитан-лейтенант Кардона из разведки ВВС пошел красными пятнами, но полковник, которого, судя по выражению глаз, тоже проняло, только губы поджал. Приказа портить отношения с дружественным режимом не было, а кто из двоих — Муссолини или Гитлер – старший партнер, вопрос спорный и для умных людей отнюдь не однозначный.
— Нам было дано понять, что это внутреннее дело испанцев, господин Вебер. — Голос у полковника стал тише, упал и темп речи.
"Вполне можно трактовать, как оскорбление..." — усмехнулся в душе Олег, демонстрируя полную невозмутимость.
— Мы никому не навязываемся...
Почти месяц по невнятно выраженному желанию Гейдриха он изображал из себя шестерку, хотя и встречался со всеми "сильными мира сего" итальянского разведывательного сообщества. Встречался, но что с того? Мелкий чиновник службы безопасности... безликий господин Вебер... И вдруг... Все изменилось позавчера вечером. Как всегда неожиданно и без каких-либо объяснений ему был дан "зеленый свет". Впрочем, по нынешним временам и обстоятельствам, это называлось иначе: карт-бланш. Вот что это было такое. И объяснение, как ни странно, не замедлило нарисоваться... По своим каналам Гейдрих получил подтверждение некоторым фактам, принесенным Шаунбургом "в клюве" из недолгого заграничного вояжа. Но дело даже не в том, что факты подтвердились. У шефа Службы Безопасности не было причин сомневаться в лояльности своего сотрудника. Сомневаться можно было в его полезности для дела и личной карьеры шефа – тому ведь перед Гиммлером выслуживаться надо было – и в уровне аналитических способностей баварского дворянина, имеющего склонность к левым лозунгам. Однако последние события в Европе подтвердили ряд как бы случайно – между делом – оброненных предположений фон Шаунбурга, а Гейдрих никогда ничего не забывал. И еще он умел ловко манипулировать чувствами окружающих. Вероятно, Гейдриху было приятно чувствовать себя кукольником в театре марионеток. Но, как бы то ни было, измотав Баста состоянием неопределенности, в меру унизив и показав, кто в доме хозяин, шеф "подобрел" вдруг к своему любимцу настолько, что передал с дипломатической почтой специальное письмо. Не приказ, но что-то замечательно на приказ похожее. А по смыслу, всего лишь очередная попытка расставить, наконец, все точки над "i". Все или некоторые... Но операции "Лорелея" — секретный информационный канал в разведывательное управление Красной Армии – присваивался шифр высшего приоритета, и вся она, от начала и до конца, перепочинялась своему творцу, то есть Басту фон Шаунбургу. Разумеется, это был успех. И конечно же, ради этого стоило ждать и терпеть. Ведь как бы хреново ни приходилось ему в эти шесть недель, главное – результат, не правда ли?
Впрочем, прежде чем отдаться полностью сладостной игре с Москвой, Шаунбургу рекомендовалось наладить отношения с итальянскими и испанскими коллегами. На будущее, так сказать. В качестве некоего вложения капитала. Это два. И три – надо бы, намекал Гейдрих, помочь Шелленбергу. Ни разу не приказ, скорее просьба, но из тех на которые отказом не отвечают. А у Вальтера теперь на шее не одни только сионисты, но сионисты, неожиданно признал Гейдрих, могли, пожалуй, оказаться весьма и весьма полезными. "Спихнем евреев в Палестину, и пусть это будет уже английской головной болью!" Прямо об этом, разумеется, ничего сказано не было. Ни слова, ни полслова. Даже в письме, обреченном на кремацию прямо на территории посольства, откровенничать никто бы не стал. И Гейдрих в первую очередь. Но намек – для умного достаточно, а дураков на службе никто бы и держать не стал – сделал. А у Ицковича даже сердце дрогнуло, когда он понял, что ему предлагает его опасный как тарантул, босс. Ведь идея разыграть "сионистскую карту" возникла у него в общем-то от отчаяния. Ну не приходило – хоть тресни! — в голову никакой другой идеи. Он и так пробовал, и сяк, а все равно – никак. Не будет никто ничего делать для евреев. Политика, черт ее подери, и экономика, и "никакого мошенства". Поэтому, и не было у Олега никаких моральных затруднений, когда начинал разговор с Гейдрихом. Ну, да, Гейдрих – убийца. В том числе и убийца евреев. Но ведь история еще не успела реализовать именно эту возможность. И значит, Гейдрих был ничем не хуже какого-нибудь Ягоды или даже самого Сталина. У Сталина нет интереса, а вот у Гитлера интерес есть. И если удастся "перевести стрелки", и вместо истребления организовать изгнание в Палестину, то ради этого – даже при очень низких шансах на успех – следовало хотя бы попробовать.
И вот он карт-бланш – упал манной небесной с опасного предгрозового неба, бери и владей! Крути свои многоходовки, сбитые впопыхах, накоротке, на коленке "выпиленные", но нежданно-негаданно ожившие и зажившие своей собственной жизнью. И коли так, то у Олега буквально руки чесались поскорей "взяться за любимое дело": вернуться в Париж, где Таня и Витя и забыть, как о дурном сне, обо всех этих южных страстях. Но не тут-то было! И этот пункт, оказывается, не просто так возник из небытия.
"Мне что, кто-то ворожит?" — Спросил он себя с оттенком оторопи в мыслях и чувствах.
Но факт, проснувшись ночью от духоты – в Касабланке было довольно жарко — Ицкович сообразил вдруг, что означает – что может означать! — фраза, крутившаяся у него в голове уже вторую неделю. Почему-то всплыла из глубин памяти и никак не хотела уходить обратно в историческое небытие фраза-лозунг российских левых социал-демократов: "Превратим войну империалистическую в войну гражданскую". Казалось бы, глупость. И даже так: опасная глупость! Не хватало выдать эту галиматью вслух, да еще на родном – русском – языке! Но, проснувшись в "Белохатке"[300] душной марокканской ночью, Олег смешал сок лимона с сахаром и ромом, закурил сигару, и вдруг понял, какая на самом деле золотая жила таилась в этом вполне идиотском лозунге. Ведь если так, то можно и наоборот! Можно – и, наверное, нужно – попробовать превратить гражданскую войну в Испании, которая вот-вот станет реальностью, во вторую мировую! Раньше на три года, и на другом краю Европы... С другими силами и, возможно, с иным уровнем брутальности... Положительно, что-то такое в этом было. Что-то в меру безумное, а значит, и вполне реализуемое. Оставалось лишь хорошенько все продумать и понять, где и что нужно сделать, чтобы и эта "сказка стала былью!"
В то, что войну — Вторую Мировую, разумеется, а не вообще какую-нибудь войну – можно остановить, Ицкович не верил. Слишком острыми оказались противоречия сторон, да и Европа к войне была готова – новое многочисленное поколение подросло – и войны желала, чтобы не утверждали во всеуслышание политики. Вторая мировая, таким образом, оказывалась неизбежна, но была ли неизбежна катастрофа, случившаяся в СССР в сорок первом? Был ли неизбежен геноцид евреев? Вот в этом Олег уже не был убежден на все сто процентов. История, как они успели убедиться, оказалась отнюдь не инвариантной. И изменения – к добру или к худу – накапливались. Так почему бы и не добавить?
* * *
Олег уехал, и ничего странного или тревожного в этом, казалось бы, не было.
"И не должно быть..."
Уехал и уехал. Он же на службе: когда никогда, а должен работать. В присутствие, скажем, сходить или еще что. Но сколько ни повторяй слово "халва", во рту сладко не станет. И тревога, возникшая сразу же как только вышколенный портье в "Deutscher Kaiser" передал Олегу телеграмму от "дядюшки Вернера", не уходила, но странное дело, Ольга этому даже обрадовалась. Тревога – это ведь хорошее человеческое чувство и очень женское к тому же.
